|
Вопросов про сатирическую актуальность «Городка» Юрий Стоянов избегает – он ведь не стремится показать в программе холодные подъезды, треснувшие фасады и лопнувшие трубы. Программа скорее о людях, которые за этими фасадами живут. Но как бы там ни было, второй план все равно проступает на экране, поскольку дамы и тетки, одинокие интеллигенты, несчастные любовники и прочие жители «Городка» обретают знакомые черты. О том, как эти герои живут в современной России, Юрий СТОЯНОВ рассказал в интервью «НИ».
– Юрий Николаевич, позвольте начать разговор с необычного вопроса: в этом году 150 лет отмены крепостного права, но вам не кажется, что ген рабства в нас до сих пор сидит?
– Вы знаете, в чем рабство? Ведь рабство, крепостничество, выражалось впрямую в отношении одного сословия к другому. А наше рабство, нынешнее – оно несколько иное. Мы рабы самих себя. И боимся мы тоже самих себя.
– Ну почему же, боятся еще и начальников…
– Кто у нас особо боится начальников?! Люди вырываются на встречную полосу – подрезают машины с мигалками. Начался такой гипертрофированный процесс – неадекватные протесты. Причем это желание отстоять свое достоинство носит трагикомические формы. Почему? Потому что такая неадекватность идет только от одного: мы не разобрались сами с собой. И дело не в начальниках. Разрыв между нами и начальниками – в уровне жизни. В степени бессовестного отношения к этой стране. А рабство – оно внутри каждого из нас, это боязнь самого себя. Как часто я думаю: ну скажи то, что считаешь нужным. И если таких, как ты, наберется большинство – значит, сказал не зря. Тебя услышали. Дело, конечно, не в политической позиции, а элементарно – в человеческой. Но все равно в ту же секунду говоришь себе: «Остановись». Начиная с выхода на улицу, мир острыми копьями нацелен в тебя, в твою семью… «Остановись. Подумай о своих близких. Заткнись. Промолчи». Это рабство? Рабство. Но свой протест наш народ часто выражает по-разному, в нашем случае – иносказательно, через профессию. У нас с Олейниковым это происходит благодаря скромной юмористической передаче. Но может быть, и какой-то взгляд внутри роли, написанной 150 лет тому назад и не имеющей никакого отношения к тому, что сейчас происходит. Это вечная российская традиция – завязав руку узлом и сделав фигу, спрятать ее в карман, но дать понять, что она, фига, там есть.
– Есть еще одна традиция: зимой, когда в Египте начались массовые беспорядки, только российские туристы продолжали отдыхать в той стране. Почему наш народ отдыхает там, где все воюют, и воюет, где все отдыхают?
– А чем можно удивить наш народ? Если мы едем в Анапу и в Анапе нет экстремистов, нет диктатора и нет толпы, способной тебя разорвать, то какая-то тихая война все равно идет. Она происходит на столах, где лежат блюда, которыми все равно можно отравиться. Происходит в море, которое кишит какой-то палочкой и в нем можно умереть. Но мы думаем: вот курорт огорожен колючей проволокой, поэтому мы не отравимся и не утонем. С войны на войну приехали… Дело в том, что мы люди, созданные для эвакуации, для теплушек. В нас очень сильна генетическая память: мол, ничего хорошего быть не может. Поэтому российская национальная идея так созвучна христианству: хорошо будет, но совсем нескоро. И все годы ты должен провести так, чтобы быть достойным лучшей жизни. В других странах иначе: там тебя приучают к мысли, что живешь ты один раз, другой жизни не будет, и потому радоваться жизни нужно сейчас. И у них национальная идея состоит в том, что хорошо должно быть каждому конкретному человеку сегодня. А у нас тебе предлагают славное прошлое, которым ты должен гордиться, и светлое будущее, на которое должен надеяться. Настоящая твоя жизнь является прочерком – тире между этими двумя идеями. Поэтому чем нас можно испугать? Ну поедем в Египет – там дешевле. Это тоже важный момент. И вот это вечное русское: «Эх, твою мать, а почему бы и нет?!» Но я бы в Египет не поехал…
– Сейчас модно вступать в Народный фронт. А вам не предлагали?
– Моя позиция известна. Думаю, она давно услышана и понята. Я не делю наших зрителей по их политическим взглядам и сам в политику не лезу. У артиста другие задачи. Хочешь сказать о том, за что тебе стыдно? Будь любезен, говори это через роль. Есть же чеховские, гоголевские возможности – выразить свое отношение к несправедливости. В советские времена я работал в театре, которым руководил непартийный главный режиссер. И когда меня приглашали в партию, я говорил: «На следующий день, завтра, но только после Георгия Александровича Товстоногова». Тогда моя «позиция» прокатила, а уж сейчас и подавно. Неужели мне скажут, что не выпустят за границу, если я не вступлю в Народный фронт? Да не было такого никогда. Я общался со многими политиками – не потому что я рвался на какие-то высокие приемы, но иногда жизнь так складывается, что ты оказываешься рядом с ними. Пусть они будут из «Единой России», из КПРФ – откуда угодно. Никогда никто из них не делал мне никаких предложений. Когда они общались со мной, то всегда были милейшими, остроумными людьми, потому что любят «Городок», и он вызывает у них теплые чувства.
– Кстати, а не обижались политики на ваши пародии?
– Никогда в жизни. Никто. Не знаю почему. Может, потому, что мы плохо это делаем? Но тогда бы они радовались.
– Вы не чувствуете себя заложником профессии? Ширвиндт, например, жаловался, что когда он приходит в гости, то у всех на лице написано одно: ну, давай, шути…
– Проблема замечательного и остроумного Александра Анатольевича меня лично не коснулась, потому что меня никогда не воспринимали, как хохмача и тамаду. Не завоевал такую репутацию. Я не весельчак, скажем так. Только в компании очень близких людей валяю дурака, потому что так устроена наша профессия… Свобода внутри ее базируется, конечно, на баловстве. И балуясь, ты делаешь самое лучшее: и на сцене, и в кадре. Получаешь удовольствие даже от трагической роли. Правда, для этого должна собраться хорошая компания. А хохмой ради хохмы я не занимаюсь. Однажды я поймал себя на мысли: «Юра, а чего ты с такой кривой рожей сидишь?» – спросил я сам у себя. «А, – ответил я сам себе, – наверное, ты хочешь, чтобы еще больше оценили твой комедийный дар». «А как же человек с такой перекошенной рожей – такой веселый в кадре?» – снова спросил я у себя и сделал свою рожу еще кривее.
– Если посмотреть «Городок», удивляешься, как много обаяния в ваших некрасивых тетках, в закомплексованных дамах… Это и есть природа того самого баловства?
– Конечно. Я человек, воспитанный ну в таких уж традициях системы Станиславского, что дальше, кажется, некуда. Но я так много ролей придумал, мягко говоря, не педагогично – просто глядя в зеркало, поправляя прядь или перекусив губу, что думаю, Константин Сергеевич кое о чем постеснялся бы написать в своей книге. Образ рождается порой из ничего. А развить его – моя актерская задача.
– Парадоксально, что вы при этом не любите, когда мужчины играют женские роли…
– Не значит, что я восхищен тем, как я играю, но у других в женских ролях – какой-то налет дурновкусицы и кривлянья. Я же стремлюсь к тому, чтобы зрители видели в кадре мужика, который смешно тетку играет. И вот когда зритель забывает обо мне, а относится к «тетке» как к персонажу, то это для меня высочайшая планка: они не хотят на моем месте представить актрису. То есть не потому, что так случилось: в этой паре двое мужчин, и если один из них не будет играть женщину, то «Городок» потеряет огромный пласт истории и юмора. Вовсе нет. Зрители забывают обо всех обстоятельствах, и начинается: «О, а я такую знаю. И вот такого пришибленного мужа тоже знаю». Это для меня высший пилотаж. Но на сцене никогда не согласился бы играть женщину.
– Вы заметили, как много подражаний возникло после «Городка»?
– Да, но меня это не бесит, я получаю наслаждение, когда вижу, что «Городок» пустил побеги… Пусть даже те люди, которые являются последователями, самим себе в этом не признаются, но я вижу, что корни от нас идут, и меня это радует. Правда, не всегда это профессионалы, к сожалению.
– Кстати, о профессионализме артистов часто говорилось в минувшем сезоне, поскольку в столичных театрах вспыхнула серия скандалов. Эксперты говорят, что это системная проблема: российский театр-дом переживает не самые легкие времена. Вы следите за судьбой репертуарного театра?
– Не очень слежу. Я неоднократно видел, как театр-дом превращается в театр-клетку. В театре можно быть единомышленниками, но тотального единомыслия, насаждаемого сверху, очень боюсь. Ненавижу групповщины, так называемой командности – я большой индивидуалист. Но это говорит человек, который в лучшем в то время театре (я подчеркиваю – «в то время») отслужил 18 лет. И был таким же артистом, как все. И жизнь у меня ограничивалась стенами театра. И распределение ролей было главным событием года. Здесь я ничего нового не скажу. Но программа «Городок» была придумана именно потому, что ничего не было реализовано в театре. Это как котел, в котором пар не выходит наружу. Машина работает, чтобы вырабатывать пар, а пар ничего не движет. Вот если спросите: какой формат у передачи «Городок», – то я скажу: формат – биография. То, как сложилась наша жизнь (моя и моего удивительного партнера Ильи Олейникова), видно и в этой передаче. Но когда проходит много лет (из БДТ я ушел в 1995 году) и ты бесконечно общаешься со зрителем через объектив, бесконечно предвидишь его реакции, то в этой «предсказуемости» есть некие опасности для твоего актерского организма, а я к этому отношусь очень серьезно. Тем более что я воспитан в репертуарном театре, и когда перешел на телевизионный формат, пришлось себя «ломать». Ведь в театре все происходит один раз. Даже в одном и том же спектакле, сколько бы ты его ни играл, не бывает одинаковых интонаций. Спектакль живет только сегодня – на твоих глазах, и больше это мгновение никогда не повторится. И эта сиюминутная реакция зрителя и того, что происходит с тобой во время спектакля, – совершенно неповторима и необходима нормальному артисту, как средство гигиены, простите за грубое сравнение. Это необходимо как мыло и душ. Это нужно профессионально. А на телевидении этого нет.
– Наверное, поэтому вы согласились сыграть Кочкарева во мхатовской «Женитьбе»?
– В том числе и поэтому. Черчилль говорил, что русские долго запрягают, но быстро скачут. Я тоже всегда очень долго запрягаю, не предпринимаю ничего, но жду, когда все сойдется так, что мне достаточно будет приоткрыть дверь и войти в нее. Я не прикладываю усилий, чтобы это произошло. Вот как-то жизнь так складывается, что нельзя поступить иначе. И когда Игорь Золотовицкий предложил мне сыграть Кочкарева (премьера 2010 года в МХТ. – «НИ»), я понял, что удачно сошлись все обстоятельства: и возможность этот душ принять, и необходимость есть. Я скажу честно, что если бы была только необходимость, но не было возможности, я бы в этот эксперимент не пошел.
– А вот интересно, вы ведь выступали с этим спектаклем на гастролях в БДТ. Вышли на подмостки, где когда-то начинался ваш путь…
– Я просто наслаждался акустикой зала, который хорошо знаю. И мне было легче всех, потому что для голоса этот спектакль очень непростой. В Москве два спектакля подряд сыграть – это сорванный голос. Совсем другое дело – БДТ. Но никаких мистических иллюзий у меня не было: дескать, вот эта сцена, я вернулся сюда состоявшимся артистом. Было только сожаление от того, что я не мог воспользоваться этими акустическими возможностями двадцать лет назад.
– Сейчас все чаще слышится: мол, в России закончилось время надежд, прошли «лихие девяностые» и наступила стагнация. А вы как новые времена оцениваете?
– Сперва скажу про девяностые. Мы с Ильей Олейниковым благодаря тому времени состоялись. Мы понимаем все ужасное, что было тогда, но надо уважать свою биографию и прошлое, ведь наша «реализованность» связана со всем кошмаром, который в это время творился. А уж какое это было время – видно в передаче «Городок». Он всегда очень точно отражал то, что происходит в нашей стране. И как ни странно, самыми яркими годами стагнации для нашей передачи стали 2004–2006-е. А сейчас «Городок» вновь на высоком уровне. И нынешние передачи меня самого удивляют: может, опять пришло время надежд?
|
|
